Публикуем воспоминания политического заключенного уроженца села Константиновка Новоодесского района Николаевской области Украины Пискуна Бориса Григорьевича, о событиях восстания заключенных в Воркутинском Речлаге летом 1953 года. В этом году тем страшным событиям исполнилось 70 лет. 

Эти воспоминания записаны Лысенко Иваном Федоровичем в апреле 1995 года.

Эти воспоминания уже ранее публиковались на украинском языке  во втором томе серии книг «Реабілітовані історією» (страница 132). Но на русском языке эти воспоминания публикуются впервые. (везде в тексте примечания мои).

В интернете можно найти много статей об этом событии. Но постепенно в России память об этом по понятным причинам вымарывается. Наша задача сохранить память и передать ее будущим поколениям. 

Жаркое лето 1953 г.

Воспоминания бывшего политзаключенного Пискуна Бориса Григорьевича

уроженца и жителя села Константиновки Новоодесского р-на Николаевской обл.

В лагерях в г. Воркуте я был с марта 1951 г. по январь 1956 г.

В конце июля я был на шахте 29, работал эл. слесарем в шахте.

О том, что на других шахтах и стройках Воркуты происходили забастовки политзаключенных, которых принуждали [работать] в шахтах (все шахты Воркуты входили в систему МВД), мы узнали от вольнонаемных немцев, работавших подрывниками в шахте.

У меня было много друзей и близких знакомых, которые все были за то, чтобы поддержать наших братьев по несчастью.

24 июля во время встречи втроем Окладникова Виктора, Камышева Виктора и Пискуна Бориса мы договорились агитировать за забастовку, чтобы начать ее с 1 августа. В шахте мы работали в разных сменах. Каждый агитировал свою смену.

Я в свою смену со своим напарником Стойко Славкой (из Тернопольщины) писали на шахтных вагонетках мелом призывы, чтобы начать забастовку с 1 августа, разговаривали отдельно с товарищами, знакомыми и незнакомыми горняками.

То же делали в свои смены Окладников и Камышев.

Но события сложились так, что все произошло чуть раньше.

26 июля 1953 г. я работал в шахте в первую смену. Где-то к концу смены до нас дошел слух, что смены нам не будет, то есть вторая смена на шахту не выйдет.

А в лагере произошло вот что: (как рассказывали Камышев и Окладников) после обеда, где-то около 3 часов дня, з/к бригадами начали собираться у проходной на так называемый «развод», где з/к пересчитывали и передавали конвою. Надзирателям и нарядчикам казалось, что все это делается очень медленно, и они стали подгонять и толкать з/к. Возмущенные шахтеры начали выкрикивать:

«Мы вам добываем уголь, а вы еще и толкать нас будете, расходимся по баракам».

И все разошлись по баракам. Никакие угрозы, никакие уговоры лагерного начальства и их прихвостней не помогали.

В лагерь почти немедленно прибыл начальник управления воркутинских лагерей генерал Деревянко.

Всех з/к согнали на футбольное поле, которое находилось недалеко от проходной. И перед нами выступил генерал. Помимо прочего он сказал: «Несколько человек здесь у вас мутят воду по всему лагерю». На что ему из толпы ответили: «Несколько провокаторов мутят воду по всему миру», а Виктор Камышов крикнул генералу в лицо: «Долой рабство, да здравствует свобода». Поднялся шум, крик, после чего все разошлись по баракам.

Когда наша первая смена ожидала развода, чтобы выйти из шахты в лагерь, положение было тревожным, нам не давала покоя мысль – поведут ли нас в жилую зону. После некоторого промедления нас все-таки погнали в лагерь.

Таким образом, в лагере собрались все три смены из шахты.

Я в тот же вечер встретился с Камышовым, Окладниковым и многими товарищами, знакомыми. В лагере были люди разных национальностей и разных политических взглядов, но все были настроены на то, что нужно начинать забастовку.

Было вынесено предложение освободить лагерную тюрьму "БУР - барак усиленного режима".

Там находились наши друзья, товарищи, которых днем забрали из бараков, как зачинщиков стачки.

Многие собрались возле БУРа, который находился в южном углу лагеря, и потребовали у начальника тюрьмы освободить заключенных. Часовой на вышке стал нам угрожать оружием, хотя мы и не нарушали запретную зону. Надзиратели тоже хотели разогнать нас, но мы стояли на своем.

После долгих проволочек начальник режима отдал приказ надзирателям открыть БУР. Мы вошли внутрь, проверили все камеры, они были пусты кроме одной, в которой стоял мужчина и молился – это был отец Тимофей, так называли его в лагере.

Всех, кто был в БУРе, и был, по мнению начальства, опасен, а это более ста человек, вывезли оттуда.

Но забастовку сорвать им не удалось. Администрация прибегла к другим мерам.

После вечерней проверки надзиратели стали запирать бараки на замки. До этого бараки не замыкались.

Дошел черед и до нашего барака, проверку сделали во дворе перед бараком. Потом 2 надзирателя начали загонять всех в барак, я стал уговаривать товарищей не заходить внутрь, потому что они тогда смогут расправиться с нами с каждым бараком отдельно. Зашедшие внутрь начали выходить из барака. На помощь пришли надзиратели из других бараков, но им уже никто не покорился.

Мы потребовали открыть все бараки. Силы были неровные, до столкновений не дошло, но мы все же заставили их снять замки с бараков, весь лагерь высыпал во двор. Так была сорвана попытка задушить забастовку.

Надзиратели были изгнаны из лагеря, власть перешла в руки з/к.

После этого состоялся митинг, на котором был избран стачечный комитет, в который вошли представители всех национальностей, председателем был избран киевлянин Буц[1].

Комитет разработал требования бастующих к правительству. Основные из них:

1. Снять зону, чтобы свободно ходить на работу;

2. Уравнять зарплату с вольнонаемными;

3. Пересмотреть дела всех з/к;

4. Отправить всех иностранцев на родину.

И ряд других требований. Требовали также, чтобы в лагерь прибыл председатель Верховного совета Ворошилов К.Е.

Требования были переписаны, размножены, расклеены по лагерю и один экземпляр передан нач. лагеря майору Фурману.

Комитет назначил меня старшим на проходной на входе в лагерь.

В лагерь без разрешения комитета никого не пускали.

Комитет призвал всех поддерживать порядок в лагере, вести себя ответственно, не нарушать запретную зону и т.д.

Подавляющее большинство политзаключенных поддержало призыв комитета, в лагере был порядок, за все время забастовки с 26 июля и до 1 августа в лагере не было ни одного конфликта, ни одной драки или еще чего-нибудь аморального.

На территории лагеря были вывешены портреты Ворошилова, Маленкова и призывающие к миру лозунги. Вообще забастовка носила мирный характер, и комитет и политкаторжане надеялись на мирный конец забастовки.

Надо сказать, что к тому времени все шахты комбината Воркутауголь входили в систему МВД. Поэтому большинство было такого мнения, что поскольку нет Сталина, нет Берии, то стрелять не будут, нужно только не поддаться на провокации, не дать никакого повода для вмешательства во внутреннюю жизнь лагеря.

На второй день забастовки на проходную пришел первый секретарь Воркутинского горкома партии, призвал немедленно начать работу в шахте. Клялся, что партия сделает все, подождите, только неделю, две. Я направил его в стачечный комитет, но в комитете ни к какому соглашению не пришли, комитет требовал приезда высоких представителей правительства.

На тертый день забастовки нам начали выдавать по 400 гр. хлеба, таким образом, весь лагерь перевели на штрафную норму питания. Хлебопекарня была в зоне шахты, а все остальные продовольственные склады – в зоне лагеря. Комитет решил увеличить норму крупы и сахара в питании.

Все получали одинаковую пайку, в столовой был идеальный порядок.

В эти дни я почти все время находился на проходной, к нам часто заходил нач. лагеря майор Фурман просил, чтобы его пустили в свой кабинет поработать.

В лагере находились 2 административных барака, в одном из них и был кабинет Фурмана, эти бараки мы охраняли, потому что некоторые предлагали их сжечь.

Я всегда отвечал Фурману, что пустить в зону мы его не можем, поэтому нет гарантии его безопасности. Он садился возле нас, закуривал, угощал нас, жаловался, что даже побриться некогда, говорил, что во всем, что делается, виноват «ус». Говорил, что он ни в чем не виноват, его дело – служба, пусть разберутся в верхах.

Погода в те дни стояла на редкость теплая, тихая, был полярный день, солнце почти не заходило, было сухо, тепло, днем  температура достигала почти 30 градусов тепла, такая погода редкость для тех мест.

В лагере бурлила жизнь, кто занимался своими делами, кто отдыхал, загорая на солнце. Верующие разных конфессий собирались кружками на лоне природы, так как лагерь был огорожен с запасом и в зоне была девственная тундра.

В лагере были люди разных национальностей, населявших Советский союз, больше всего было украинцев, много россиян, белорусов, латышей, эстонцев, литовцев, много иностранцев – поляков, венгров, немцев были эмигранты, которые клюнули на советскую пропаганду и вернулись в Союз со всех концов света.

31 июля приехала комиссия из Москвы. В составе комиссии были зам.министра внутренних дел ген.полковник Масленников и зам.гл. прокурора Руденко.

На стадионе рядом с проходной состоялись переговоры, на которых стороны не добились никакого согласия. Мне не пришлось присутствовать на переговорах, так как комитет решил проявить осторожность, он считал, что, собрав нас на стадионе, нас могут отрезать от бараков, оцепить на стадионе и расправиться с нами. Поэтому часть людей доставили в столовую, которая находилась напротив казарм, из которых могли ворваться в лагерь, комитет назначил меня старшим в этом резерве. Но все в этот раз обошлось без приключений.

О ходе переговоров мне рассказали Виноградов В., Камышов В. и другие участники – ни одного пункта из наших требований комиссия не приняла.

Все они в комиссии настаивали, чтобы мы немедленно приступили к работе на шахте, а затем партия и правительство разберутся, будут пересмотрены дела каждого отдельно.

Забастовку они называли «волынкой», так и заявили – «хватит волынить».

Все з/к были очень возмущены и разошлись по баракам.

В тот же день в лагере развесили приказ ген. Деревянко, в котором говорилось:

«Приказываю всем 1 августа 1953 год выйти на работу. В случае неисполнения приказа будут приняты жестокие меры».

Приказ читали все, обсуждали и решили стоять до конца, каким бы он ни был. Никакого давления со стороны комитета не последовало.

На проходной было пока спокойно, стояла напряженная тишина. К проходной подошел Виноградов Валентин (активный член комитета). Мы с ним прошли над запретзоной, на вышках были установлены пулеметы, по периметру ходили вооруженные солдаты.

Обойдя зону, мы вернулись к проходной, откуда был виден террикон 7 шахты. Мы обратили внимание на то, что по террикону бегала вагонетка, горели эл.лампы на вершине, вчера этого не было.

Возможно, шахта работает – не может быть! Это они специально гоняют вагонетку, чтобы мы подумали, что шахта работает.

Беда наша была в том, что у нас не было связи с другими шахтами. Связаться можно было только через шахту, а мы были в лагере, мы не знали, что делается на других шахтах Воркуты.

Оставив на проходной старшего литовца Яниса[2], мы с Виноградовым пошли по своим баракам отдыхать, потому что очень давно не спали, все время на ногах.

Утром 1 августа меня разбудил мой сосед по нарам Костя Гордиенко (родом из Донбасса) и сказал мне: «Что мы наделали, постреляют нас всех как собак…»

Я пошел к проходной, солнце только начало всходить, у проходной встретил Яниса. С ним было человек 15, все были очень встревожены.

По дороге, ведущей на шахту, расположилась военная часть – это был карательный отряд. Перед воротами на въезде в лагерь стояла пожарная машина.

Лагерь просыпался, со всех бараков к проходной сходились люди.

Мы стояли метров 10 от запр. зоны и все думали, зачем на въезде в лагерь стоит пожарная машина. И большинство решили всем взяться под руки.

А в это время там за колючей проволокой солдаты, положив свое оружие в козлы, садились возле него на траву. От каждого взвода к взводу ходили политруки. Что они говорили, мы не слышали, очевидно, вдохновляли своих подчиненных «на подвиги».

Тем временем у проходной собрался почти весь лагерь, было шумно. Пришел к проходной и глава стачечного комитета Буц. Он выступил с короткой речью, в которой сказал:

– «Товарищи, будем твердо стоять на своем. Стрелять они не посмеют. Я недавно был в БУРе у отца Тимофея, и он сказал, что кровопролития не предвидится...»

Я еще подумал, почему сам отец Тимофей сидит в Буре – его там никто не держит.

Я был там, в толпе против ворот, в первом ряду, но подошли еще ребята и встали впереди, так я очутился в четвертом ряду. Подошедшие ребята это были в основном украинцы, многих я знал, это были активные члены УПА-ОУН.

Напряжение в толпе росло. Солдаты за зоной выстроились в ряды с автоматами в руках. Заговорило радио через громкоговорители.

Генерал Деревянко объявил, чтобы все з/к через пять минут вышли за лагеря в тундру. В случае неисполнения этого приказа будем применять более жестокие меры.

Один из ребят, стоявших впереди меня, вышел на шаг вперед и крикнул что есть силы солдатам: «Солдаты, разве вы будете стрелять в своих отцов и братьев…»

В эту же минуту ребята спели, а толпа подхватила:

-«За свій рідний край,

За стрілецький звичай,

Ми йдемо в бій,

За свою перемогу.»[3]

Впереди за зоной послышался одинокий выстрел, очевидно сигнал, и вдруг над нашими головами засвистели пули. Я увидел, как затрепетала простреленная рубашка у парня, обращавшегося к солдатам.

Падали убитые и тяжело раненные, и я упал на дорогу вместе с ними, а на нас сверху еще, еще падали другие убитые, раненые.

Огонь продолжался. Было слышно, как пули рвут тело и одежду и странно хлюпают.

В голове за мгновение, словно на киноленте, мелькнула вся жизнь, лежа под трупами, я ждал, что вот, вот и моя пуля найдет меня. Сколько времени прошло не знаю, может, несколько минут, мне показалось вечность. Вдруг стрельба стихла, и ко мне обратился лежавший рядом товарищ: «Я немец, я раненый». Я ему ответил: «Лежи и не поднимайся, может еще будут стрелять». Не успел я ему ответить, как снова начались выстрелы. Стрельба началась еще сильнее и снова мы ждали смерти. Наконец стрельба стихла.

Послышались слова – вставай, руки вверх. От толчков ногами я встал и увидел майора Фурмана с пистолетом в руке. Он увидел, что я встал, и сказал: «Набастовались».

Не знаю, узнал ли он меня, наверное, нет, потому что я весь был в крови, по мне висели сгустки мозгов, кто не поднялся.

Надзиратели гнали нас за ворота и передавали конвою. За воротами стоял зам.ген.прокурора Руденко и многие другие члены комиссии. Когда я проходил мимо, Руденко сказал: «Вот Аника[4] один».

Конвой строил нас сотнями по два и гнал в тундру. В лощине метрах в 300 от лагеря нам приказали сесть на землю.

Я попал вместе с Алексеем Овчинниковым, которого знал еще с 1951 г. В тундру выгнали весь лагерь и сгруппировали по сотням.

Охраняли автоматчики с собаками. Появились санитары, которые перевязывали раненых. Подошли и к нам, мне задрали куртку, думали, что я ранен, но у меня была только одна царапина под правой лопаткой, видимо, задел осколок от разрывной пули.

Позади нас был тяжело раненый. Мне и Овчинникову приказали взять раненого под руки и под конвоем мы повели его лагерную в больницу. Раненый был мне знаком, он родился в Париже в 1919 г., окончил несколько факультетов Парижского университета, добровольно приехал в СССР. Позже я узнал, что он скончался в больнице.

В лагере трупов уже не было, кровь с дороги, где мы лежали, была уже смыта водой, так вот для чего нужна была пожарная машина.

Возле больницы было много раненых, которые лежали прямо на земле. Нас двоих снова погнали в тундру в свою сотню.

Через некоторое время начали гнать к столам, которые уже поставили в тундре недалеко от ворот лагеря. Подогнали к столам и нашу сотню. Подвели и меня к одному из столов, вопрос – фамилия, отчество, год рождения, статья, срок, лагерный номер (№ 1х-154).

За столом и у стола надзиратели, а под столом сидел з/к Носков. Он дернул одного за надзирателей за штанину и меня отвели направо. Попавших налево отводили в лагерь. Нашу группу начали грузить в машину (воронок) и повезли неизвестно куда. Воронок был марки ГАЗ, нас туда натолкали, как дрова, человек 20. Было жарко, душно, запах крови, некоторые начали падать, но падать было некуда, они так и висели на стоявших.

Мы начали стучать в дверь, машина остановилась и когда открыли нас, мы увидели, что находимся в какой-то долине, по которой протекал ручей, многие из нас подумали – конец нам, здесь постреляют. Нет, повезли дальше.

Привезли нас в зону, так называемую «предшахтную». Это была тюрьма.

Во дворе произвели обыск, раздевали догола, а после обыска загнали в бараки. Во время обыска ко мне подошел подполковник, спросил, почему я весь в крови. Я ответил, что товарища раненого отводил в больницу. На что он бросил: «Хорош у тебя товарищ, вперед поперся…» Уже в камере я увидел, что у меня забрали 70 руб. (во время обыска), так я их никогда больше  и не увидел. Уже в камере думал постирать свою окровавленную одежду, но воды было так мало, что едва хватало попить. Товарищи поделились со мной одеждой, а свою я свернул и положил под нары, там она и осталась. На Предшахтной нас держали 10 суток на штрафном пайке (400 гр. хлеба в сутки и баланда). На 11 день ночью нас колонной через город Воркуту погнали на 11-ю шахту.

В лагерь приехал генерал Деревянко. Всех выгнали из бараков на площадь и генерал изрек: «Ну что, набастовались? Если надо, мы вас сотрём в порошок. Вот-так шесть месяцев строгого режима платить будем 25 г. на нос. Завтра шахта должна работать».

МАРТ 1995 ГОДА